Ольга Чигиринская - Шанс, в котором нет правил [черновик]
Когда музыка закончилась, Арефьев словно вынырнул из-под воды. Это что ж, меня каждый раз от хорошей музыки теперь уволакивать будет?
— Немного попривыкнете — станет легче, — улыбнулся Волков.
Кажется, ему не нужно было больше расспрашивать о войне Тайра и Минамото. Он все понял.
Когда они под утро опять тряслись в лаковом коробке, возвращаясь в свой «веселый дом», Арефьев спросил:
— Он нас звал, чтобы объяснить, почему он тогда вышел из боя?
— Да. Чтобы сказать: у него есть задача, ему нельзя умирать, пока не сделает. Потому и жизнь ему дорога. Что ж… если его это тянет с двенадцатого века, значит не совсем бессмыслица. Наверняка он был совсем мальчишкой тогда. Не достиг совершеннолетия и его не успели внести в родословные.
— И поэтому не убили?
— Да нет… не убили, наверное, потому что сбежал. А может и убили. По-всякому могло получиться. Кстати, я не рассказал вам об обстоятельствах моего «пострига», а надо бы. Это в некотором роде обычай…
— …Мне, — выслушав, сказал Арефьев, — было легче принимать решение. Не нужно было мстить.
— Я, честно говоря, — усмехнулся Волков, — не очень-то стремился именно мстить, хотя не скажу, чтобы возможность это сделать была для меня так уж огорчительна. Я тогда хотел, чтобы у них ничего не вышло. Чтобы вот эта доносительская механика хоть на ком-то да споткнулась. И чтобы было кому вставлять ей палки в колеса впредь… С последним мне повезло несказанно, потому что не знаю, во что я тогда превратился бы, но Елизавета Петровна, вечная ей память, все решила и сделала много лучше нашего.
«Веселая царица была Елисавет», — почему-то всплыло в голове Арефьева. — «Поет и веселится — порядку ж нет как нет…» Ну что мы за народ, вечно нам порядок подавай. Откуда-нибудь сверху, и чтоб железною рукой. Не то в городе, который вчера защищали, ведем себя хуже завоевателей… Да посмотрите хотя бы на японцев — такие же люди, две руки, две ноги — а порядок есть. Даже бандерша посильный вклад в войну делает. И не надо, чтобы над каждым японский городовой с сабелькой стоял…
По дороге ассоциаций мысли повернули к японскому городовому — тому самому, который в припадке высокого патриотизма рубанул по голове царевича Николая. Вот если бы у него рученька не дрогнула, и цесаревича привезли из Японии в цинковом ящике — сколько цинковых ящиков сэкономили бы сейчас? Скольких бы людей сберегли?
— Осторожно, — сказал Волков. И тут Арефьев понял — сгустившееся в предутреннем воздухе ощущение тревоги пришло не изнутри, не от мыслей о незадачливом японском городовом. Наоборот — сами мысли набежали от того, что за ними кто-то недобро и пристально следил.
Не всем победителям довлело самой победы. Косых взглядов, ненавидящих мыслей хватало и в городе, но они были как-то более… мимолетными. Победтели могли позволить себе великодушие. А тут злоба ощущалась почти как тяжесть на коже — неизбывная, личная.
— Придется смотреть по сторонам, — вздохнул Волков, — только скандала еще нашей хозяйке не хватало.
— Я уж было подумал, что рассказы об их ненависти к иностранцам сильно преувеличены… — Арефьев вдруг понял, что не нужно привставать и таращиться по сторонам, достаточно прикрыть глаза и представить себе, что зрением ты охватываешь всю панораму. Так. Вот оно. Чадящий факел рыжей ненависти. За углом.
— Нет, европейцев здесь многие не любят… В том числе и по вполне комическим причинам. Мы, представьте себе, в среднем больше отвечаем их понятиям комильфо, чем они сами. Светлая кожа, большие глаза, высокий рост. Да, так оно и есть, я узнавал. А мы их называем даже не варварами, а макаками. Животными. Даже теперь, когда они нас догнали и наладились перегонять. Но тут… не просто нелюбовь. Тут либо эта самая священная ненависть ко всему чужому на святой японской земле — удивительно, но у них так было — либо… кто-то ненавидит именно нас с вами. Как представителей нашего рода.
— А разве это видно? В смысле — кто мы есть?
— Смотря кому. Обычный человек, такой как вы прежний, может разве что догадаться. Или опознать — если раньше сталкивался. Ваша нынешняя «болезнь», например, кого-то сведущего наведет на мысли. А есть еще люди, одаренные, знаете ли, свыше… и другой род людей. Которые были раньше такими, как мы — но сдались на милость Всевышнего, — раньше Арефьев мог только по голосу судить, а сейчас и по трепету бледного сияния видел, что этих дезертиров Волков жалеет, а не презирает.
— Насколько это опасно? Я ведь пока не особенно могу оценить.
— Для вас? Опасно. Вы пока уязвимы, а для нашей с вами породы уязвимы весьма. Если, скажем, всадить в меня достаточное количество свинца достаточно быстро, я просто буду долго приходить в себя. А вот вы — умрете. Кстати. если вы захотите отступить — для вас есть еще возможность. Любой наделенный действительной благодатью священник может совершить над вами обряд экзорцизма. Вас будет изрядно корчить, но вы выживете, и… — тут рикися остановился, пришлось вылезать из коробчонки. — …и сохраните некоторую часть своих нынешних способностей.
— И отпадет необходимость в…
— Да.
— Это серьезный аргумент. Но, как я понимаю, для этого нужно раскаяться в своем решении?
— Естественно.
— Тогда не имеет смысла и пробовать, — пожал плечами Арефьев. — Если бы я не считал это решение правильным, я бы его не принял.
— Время идет, — спокойно заметил Волков, сбрасывая в прихожей башмаки и подхватывая в руки сандалии, которые сейчас, на носок, неловко было надевать. — Вы можете пересмотреть свои взгляды. Если я что-то понимаю о ваших целях, вам удобней будет все-таки без этой платы… Да и дневной образ жизни начнете вести много раньше. А счетов со вседержителем у вас нет.
— А почему вы мне об этом тогда не рассказали?
— Потому что я бы вам самим рассказом почти наверняка закрыл бы эту дорогу. Те, кто с самого начала рассчитывает вот так вывернуться — никогда не возвращаются в люди. Я сам так ни с кем не поступал, а видеть — видел.
Ступая тихонько, с сандалиями в руках, они пересекли переднюю и пошли по веранде внутреннего дворика.
— Поза Ивана Карамазова мне никогда не нравилась, — сказал Арефьев. — Но я пока не вижу основания передумать. По правде говоря, мне не очень верится, что кто-то из знакомых мне священников тут будет на что-то способен. Даже лучшие из них… это чиновники. Бес, который покидает одержимого по государеву указу? Ну, разве что здесь, в Японии такое могло бы случиться… они ведь императора своего почитают за бога?
— За потомка богов, — как-то рассеянно поправил Волков. Что это с ним? Обычно на него так воздействовала близость нескольких любящихся парочек
— на Арефьева она воздействовала еще сильнее, и они в самое «горячее» время покидали гостеприимный дом терпимости, предпочитая слушать симфонии улиц. Но сейчас близилось утро, бордель спал. Арефьев всмотрелся в ночь внутренним взглядом — и уловил далекий отблеск рыжины. Тот, кто, ненавидя, следовал за рикисей, теперь знал, где они.
— Не нравится мне этот… провинциал. Ну да ладно. Вот что, давайте как, пока вся эта глупость не разъяснилась, далеко друг от друга не отходить. Это, конечно, больше меня касается, придется мне днем дома посидеть, но и вы тоже старайтесь меня из виду не терять.
Арефьев сел на веранду, сбросил носки, надел сандалии и закурил цигарку. На пачке было изображение цветущей вишневой ветки.
— Забавно, — сказал он, — чем-то это напоминает мне наш поход на упыря.
— Да. И вполне возможно, что наблюдатель руководствуется теми же чувствами.
— Наверное, — подумал вслух Арефьев, — я к этому привыкну.
— Привыкнете, — отозвался из комнаты Волков. — К этому — привыкнете.
Они оба ошиблись, но Арефьев так и не успел об этом узнать.
* * *…Отставной инспектор Фудзита, вдовец, подрабатывает сторожем в токийском музее.
Он носит черные таби, экономя усилия и мыло, и лишь по воскресеньям надевает белые. В воскресенье не нужно мести музейный двор, поэтому можно надеть белые.
Тем более, по воскресеньям заходит в гости господин инженер. Ему из церкви по дороге.
Господин инженер думает, что у них с отставным инспектором дружба. Его можно понять — после таких приключений в его мире обычно начинается дружба. Инспектор не разубеждает его. Сначала как-то не представилось случая, потом было бы уже неловко.
Так заблуждение и длится тридцать три года.
Может быть, заблуждение, длящееся тридцать три года, само по себе становится дружбой? Как воротина заброшенного святилища, обрастая мхом, становится горной ведьмой? Во всяком случае, когда инженер заболевает, отставной инспектор Фудзита чувствует себя немного неловко. Инженер стал привычной деталью воскресного утра — как чашка чая и две сигареты «Ямадзакура» за партией в го, как «Токийская ежедневная газета».
